Около конца апреля положение дел еще ухудшилось. Брожение перешло в кипение. С 1830 года то и дело вспыхивали восстания, которые хотя и быстро подавлялись, но почти тотчас же возобновлялись, а это свидетельствовало о существовании широкой подпольной агитации. Впереди смутно обрисовывались очертания чего-то, походившего на новую революцию. Вся Франция напряженно смотрела на Париж. Париж, в свою очередь, внимательно всматривался в Сент-Антуанское предместье. Это предместье, невидимо подогреваемое, начинало уже закипать.
Кабаки улицы Шаронн, несмотря на свое веселое предназначение, были полны бури и грозы.
Правительство было там предметом живейшего обсуждения. Публично спорили на тему о том, начинать ли драться или оставаться спокойными. В комнатке позади лавки приводили к присяге рабочих, встреченных на улице: "При первых криках и призывах к оружию вступать в бой, не считая числа врагов".
Рабочие, приглашенные однажды, запоминали звонкий голос, говоривший им: "Теперь ты слышал. Помни, что ты поклялся!"
Несколько раз они поднимались на второй этаж в темную комнатку, где происходило нечто похожее на масонское ритуальное собрание. Посвящаемому предлагали принести присягу по формуле: "Служить так, как дети должны служить отцам".
В низеньких комнатках читали брошюры "О ниспровержении правительства". "Они поносили власть", — сообщал секретный донос того времени.
Там слышались слова и обрывки фраз: "Мне неизвестны имена вождей. Мы узнаем назначенный день не раньше как за два часа". Один рабочий говорил: "Нас три сотни. Если каждый кинет по десять су, то вот вам полтораста франков на порох и пули". Другой говорил: "Мне не нужно шести месяцев, я и двух не прошу: меньше чем в две недели мы сравняемся с правительством. Двадцать пять тысяч человек могут стать с ним лицом к лицу". А по соседству слышались слова: "Я не сплю по ночам, так как готовлю пыжи и заряды". Время от времени приходили граждане буржуазного вида, приносили с собою всем некоторое стеснение, пожимали руки "самым важным" и удалялись. Никто из них не оставался здесь больше десяти минут. Тихими голосами обменивались известиями: "Заговор созрел, дело готово". Или, если пользоваться местным жаргоном, эту готовность надо выразить словами: "Дело под купол подошло". Экзальтация была так сильна, что однажды при массе присутствующих один рабочий крикнул: "У нас нет оружия!", на что его товарищ ответил: "Оно есть у солдат", пародируя, сам того не зная, короткое обращение Бонапарта к солдатам в Италии*.
В одном секретном рапорте полиции отмечается: "Когда они имели какую-либо тайну, то на эту тему разговоры прекращались". Но непонятно, что им было еще скрывать после того, как было высказано так много.
Сборища иногда принимали характер периодических собраний. На одних присутствовало не более восьми или десяти одних и тех же товарищей, на другие приходили граждане без разбора, и помещения так были полны, что приходилось стоять. Одни шли сюда со страстным энтузиазмом. Другие? — другие потому, что "им было по дороге на работу". Тут были, так же как в Великую революцию, женщины-патриотки, которые приветствовали вновь приходящих.
Новый день загорался на небе.
Люди входили в трактир, пили и, выходя, говорили, обращаясь к трактирщику: "Революция заплатит стоимость".
У трактирщика на улице Шаронн избирали уполномоченных революции. Записки с именами тайком писались в каскетках рабочих. Рабочие собирались у одного фехтовальщика, дававшего уроки на улице де Котт. Роль оружия там играли палки, дубинки, эспадроны* и шпаги. И однажды наконечники с подлинного оружия были сняты.
Один рабочий сказал: "Нас двадцать пять человек, но меня не считают, так как я иду за машину". Впоследствии эта "машина" прославилась: это был Кениссэ. Некоторые замыслы понемногу стали до странности очевидными. Какая-то женщина, разговаривая у открытой двери, сказала соседке: "Уже давно вовсю идет работа по изготовлению зарядов".
На улицах открыто читались прокламации, обращенные к национальной гвардии округов. Одна из них содержала подпись: "Бюрто — виноторговец".
Однажды у дверей лавочки на рынке Ленуар какой-то бородатый прохожий с итальянским акцентом влез на тумбу и громко читал послание, исходившее, казалось, от какого-то тайного правительства. Толпа, стоявшая вокруг, аплодировала. Записаны были те места его речи, которые более всего взволновали слушателей: "Нашему учению ставят препятствия, наши воззвания разорваны, наши глашатаи схвачены и посажены в тюрьму... Будущее народа выковывается в наших темных рядах... Вот вам пределы, положенные каждому: хочешь ли ты идти вперед или попятишься, на чьей ты стороне: революции или контрреволюции. Ибо в нашу эпоху нельзя оставаться неподвижным. Надо выбрать — с народом ты или против народа. В тот день, когда мы не будем вам более нужны, вы можете нас сменить, но теперь помогите нам идти вперед".
Все это говорилось среди бела дня. Другой случай такой же смелости: 4 апреля 1832 года некий прохожий, вскочив на тумбу на углу улицы Сен-Маргерит, закричал: "Я бабувист!" Но народ чуял Бабефа в другом человеке: это был Жискэ. Говоривший эти слова восклицал далее: "Долой собственность! Левая оппозиция — это трусы и предатели. Она демократична, чтобы не быть битой, она роялистка, чтобы не сражаться. Граждане рабочие, бойтесь наших республиканцев! Не верьте им!"
— Замолчи, полицейский шпик! — крикнул ему один рабочий. Этот возглас прекратил дискуссию.
Происходили и таинственные случаи. На склоне дня один рабочий повстречал у канала "хорошо сложенного" человека, который обратился к нему с вопросом:
— Куда идешь, гражданин?
— Сударь, — ответил рабочий, — я не имею чести вас знать.
— Но я тебя знаю, — сказал незнакомец и добавил: — Не бойся, я уполномоченный Комитета. Тебя подозревают и называют ненадежным. Ты знаешь, что если ты что-нибудь раскроешь, то на тебя есть глаз.
С этими словами, пожав руку рабочему, он ушел, произнеся только:
— Мы скоро увидимся.
Полиция прислушивалась не только в кабачках, но и на улицах к странным диалогам:
— Прими поскорее, — говорил ткач столяру.
— Почему?
— Там надо сделать выстрел.
Двое прохожих в рваных одеждах обменивались репликами, весьма замечательными по родству с языком Жакерии:
— Ну, а кто нами правит-то?
— Да вот этот господин Филипп!
— Нет! Правит буржуазия!
Вы сделаете ошибку, думая, что автор придает слову "Жакерия" дурной смысл. Жаки — это были бедняки. В другой раз двое проходящих говорили друг с другом:
— У нас есть прекрасный план атаки!
Еще более значительная интимная беседа происходила между четырьмя собеседниками, облокотившимися на барьер у Троны:
— Будет сделано все возможное, чтобы "он" больше не прогуливался по Парижу.
— Кто "он"?
— Грозная таинственность.
"Главные вожди", как их называли в предместьях, держались в стороне. Некоторые думали, что они собирались в одном кабачке на углу Святого Евстафия.
Один из них, по имени Ог..., стоявший во главе кассы взаимопомощи портных улицы Мон-де-Тур, считался главным посредником между "главными вождями" и предместьем Святого Антуана. Тем не менее многие вожди так и остались неизвестными, и никакая улика не могла сломить гордости ответа одного рабочего, допрашивавшегося впоследствии судом Палаты пэров:
— Кто был вашим вождем?
— Я не знал его никогда, и я никогда не узнавал, кто он.
Правда, это были лишь слова, понятные, хотя ничего не открывавшие. Иногда слова, брошенные случайно, — слухи или сплетни, которые ничего не раскрывали. Но были указания другого рода. Однажды плотник, заколачивавший гвозди в изгородь палисадника улицы Де-Рейли, нашел на участке строящегося дома обрывок следующего документа: "...надо, чтобы Комитет принял меры, чтобы воспрепятствовать набору в секции...". И в постскриптуме: "...Мы узнали, что на улице Фо-бур-Пуассоньер № 5 (bis) имеются ружья, числом пять-шесть тысяч во дворе одного оружейника. У секции нет ружей". Это встревожило плотника, который понес находку соседям. А пройдя несколько шагов, он поднял еще более знаменательную бумажку. Воспроизводим ее, ради исторического интереса, который вызывает этот оригинальный документ.
Лица, составлявшие тайну этой записки, обнаружены были только много позже в четырех прописных буквах, начинающих четыре разделенные графы. Это — названия революционных степеней: Квинтурион, Центурион, Декурион и Эклерер (Разведчик). А смысл букв: ю ог а1 ф обозначал собою дату — 15 апреля 1832 года. Под каждой прописной буквой было вписано имя с целым рядом характерных указаний, а именно: Q. — Баннерель. 8 ружей. 83 заряда. Человек верный. С. — Бубьер. 1 пистолет. 40 зарядов. D. — Коллэ. 1 шпага. 1 пистолет. 1 фунт пороха. Е. — Теиссье. 1 сабля. 1 патронташ. Террёр. 8 ружей. Храбрец и т. д.
Наконец, этот же плотник нашел на том же пустыре третью бумагу, на которой начертана была карандашом, очень, впрочем, разборчиво, следующая загадочная запись.
Единство. Бланшард. Арбр-Сек. 6.
Барра. Суац. Саль о-Конт.
Косцюшко. Обри-мясник?
Ж. Ж. Р.
Кай Гракх.
Право осмотров. Дюфон. Фур.
Падение жирондистов. Дербак. Мобюэ.
Вашингтон. Пэнсон. 1 пистолет. 86 зарядов.
Марсельеза.
Народное спасение. Мишель. Кенкампуа. Сабля.
Зарубка.
Марсо. Платон Арбр-Сек.
Варшава. Тилли-Глашатай "Попюлер".
Честный буржуа, в руки которого попала эта бумажка, остался в неведении относительно ее значения. Оказалось, что эта записка была полным перечислением секции четвертого округа общества "Прав человека" с именами вождей секции. Теперь, когда все это стало достоянием истории, их можно опубликовать. Следует добавить, что основание союза "Прав человека", казалось, было значительно позже, чем дата, стоящая на этом клочке бумаги. Быть может, это был только ранний набросок.
Однако, судя по отдельным словам и всей фразе, и по записанным значкам, дело это по существу стало понемногу проясняться путем сопоставлений.
На улице Потенкур у старьевщика было найдено в ящике комода семь листков серой бумаги одинакового размера, сложенных вчетверо. Эти листки прикрывали двадцать шесть четырехугольных кусков такой же серой бумаги свернутых для патронов и карточку, на которой было написано следующее:
"Селитра — 12 унций
Сера — 2 унции
Уголь — 2 1/2 унции
Воды — 2 унции"
Протокол обыска отметил сильный запах пороха, исходивший от ящика.
Один каменщик, возвращаясь после рабочего дня, забыл на скамейке у Аустерлицкого моста небольшой пакет. Нашедший его случайно отнес этот пакет в кордегардию. Там его вскрыли и нашли два оттиска диалогов, подписанных именем Лаотьер, и анонимную песнь, начинавшуюся словами: "Соединяйтесь, пролетарии!.."
Кроме того, в пакете оказался жестяной ящичек с зарядами.
Другой случай: рабочий выпивал с товарищем и, обмахиваясь от жары, зацепил блузу соседа; под блузой прощупывался пистолет.
В канаве на бульваре между Пер-Лашез и Тронной заставой, в очень пустынном месте, дети, играя, откопали в куче щепок и опилок мешок, в котором нашли форму для отливки пуль, деревянную мерку для зарядов, кадочку с зернами охотничьего пороха и маленький чугунный котелок с явными признаками свинцовой плавки.
Два полицейских агента, неожиданно нагрянув в пять часов утра к некоему Пардону, который впоследствии фигурировал в качестве члена секции Баррикада-Мерри и был убит во время восстания в апреле 1834 года, застали его за изготовлением ружейных зарядов.
В обеденный перерыв на фабрике двое граждан встретились между изгородью Пинтоса и Шарентона на тропинке около трактирной стены. Один извлек пистолет из-под блузы и вручил другому, но, так как порох отсырел под рубашкой, другой, высыпав горсточку из лядунки, подсыпал свежего пороху на полку. Затем оба они расстались и исчезли.
Некий Галле, убитый впоследствии на улице Бобур в апрельской схватке, хвастался тем, что у него есть семьсот готовых зарядов и двадцать четыре ружейных кремня.
Правительство однажды получило донесение о том, что в предместьях гражданам раздается оружие и распределяются двести тысяч ружейных зарядов. Неделю спустя были розданы еще тридцать тысяч зарядов. Удивительно, что полиции не удалось ничего найти.
Перехваченное полицией письмо сообщало: "Недалек тот день, когда в четыре часа пополуночи восемьдесят тысяч граждан встанут под ружье". Все это брожение происходило на глазах общества. Неминуемое восстание хладнокровно готовило бурю над головой власти. Все особые признаки глубокого подземного кризиса были налицо и уже ощущались на поверхности. Горожане тихо спрашивали рабочих: "Ну, как продвигаются ваши приготовления?" — таким тоном, каким спрашивают обычно: "Как поживает ваша супруга?"
Мебельщик на улице Моро спрашивал: "Ну, когда же атака?"
А другой лавочник говорил: "Скоро выступление. Месяц тому назад вас было пятнадцать тысяч, а теперь уже двадцать пять". Он предложил свое ружье, а его сосед — пистолет стоимостью в семь франков.
Революционная горячка охватила все, ни один уголок Парижа, ни одно местечко Франции не были пропущены ею. Всюду чувствовалось биение ее пульса. Как огонь лихорадки, воспламеняющий человеческий организм, сеть тайных обществ охватила страну.
Союз "Друзей народа", доступный и тайный в одно и то же время, родился в недрах секции "Прав человека", которая датировала свои приказы по революционному календарю: "Плювиоз, сороковой год Республики..." Пережив уголовный суд, постановивший о ее роспуске, она не колеблясь называла свои отряды многозначительными именами:
Пики
Набат
Сигнальный выстрел
Фригийский колпак
21 января
Гезы
Нищие
Вперед
Робеспьер
Ватерпас
Настанет день
Общество "Прав человека" породило "Комитет действия".
Это был союз наиболее стремительных людей, забегавших вперед.
Прочие ассоциации развертывались в недрах основавших их секций. Члены секций жаловались на то, что их слишком разбирают по разным секциям одновременно. Так говорили в "Союзе Галлов", в "Комитете городских организаторов", в ассоциациях: "Свобода печати", "Народное образование", "Личная свобода", "Борьба с косвенным налогом", "Общество рабочего уравнения", "Коммунисты", "Реформисты".
Секция "Бастильская армия" носила исключительно военный характер: делилась на когорты, каждая четверка имела капрала, каждый десяток — сержанта, двадцатью командовал младший лейтенант, сорока командовал лейтенант, но знали друг друга в секции не более пяти человек. Осторожность сочеталась со смелостью. Казалось, эти черты перешли во французскую революцию от венецианского гения организации. Центральный комитет, бывший головой революции, имел две руки: с одной стороны "Комитет действия", с другой — "Бастильскую армию".
Парижские общества имели филиалы в крупнейших городах. В Лионе, Нанте, Лилле и Марселе имелись секции "Прав человека", "Карбонариев" и "Свободного человека". В Эксе был революционный союз, носивший название "Кугурда". Мы уже произнесли однажды это слово.
В Париже предместье Сен-Марсо кипело не меньше, чем Сент-Антуанское. Не было лучшей школы для граждан, нежели парижские предместья. Но и школы предместий были захвачены революционной волной. Кофейная на улице Сент-Ясинт и курильня "Семи бильярдов" были местом веселых сборищ учащихся.
"Друзья Абецеды", тесно связанные с "Кугурдой" в Эксе, собирались, как свидетельствуют очевидцы, в кофейной "Мюзэн". Молодежь собиралась также, как я уже это говорил, в кабачке на улице Мондетур под названием "Коринф". Эти собрания происходили втайне, хотя иногда имели и открытый характер. О смелости этой молодежи можно судить по ответам, которые она давала на позднейших судебных допросах.
— В каком месте происходили собрания?
— На улице Де-ла-Пэ.
— У кого?
— Просто на улице.
— Какие секции там собирались?
— Только одна.
— Какая?
— Секция "Маюэль".
— Кто был вожаком?
— Я!
— Вы чересчур молоды, чтобы взять на себя такое тяжелое дело, как нападение на правительство. Откуда исходили даваемые вам указания?
— От Центрального комитета.
Армия была разагитирована в одинаковой степени с населением, как это впоследствии доказали волнения в Бельфорте, Люневилле, Эпинале. В движении приняли участие 52-й полк, 5-й, 8-й, 37-й и 20-й легкие кавалерийские. В Бургундии и в южных городах сажали "дерево свободы", то есть шест, увенчанный красным колпаком.
Таково было положение дел. Это положение ярче всего обрисовывалось в Сент-Антуанском предместье. Старинный парижский пригород, населенный густо, как муравейник, трудолюбивый, отважный и гневный, как улей, трепетал от страстного нетерпения в ожидании революционного взрыва. Все в нем волновалось, но так, что по лицу этого пригорода ни о чем нельзя было догадаться. Жгучая скорбь жила под кровлями этого предместья вместе со свойствами редчайшей разумности, горячей и ясной. Ясность ума и отчаяние — это страшное сочетание противоречивых элементов.
Сент-Антуанское предместье имело и другие причины для трепета и содрогания: оно первое получало все контрудары политических потрясений и связанных с ними последствий: торговых кризисов, банкротств, стачек, безработиц и т. п. Во время революции нужда в одно и то же время является и причиной, и следствием. Наносимый удар чувствует и разящая рука.
Население этой части Парижа, полное суровой и гордой доблести, способное к широкому проявлению душевной горячности, всегда готовое схватиться за оружие, быстро вспыхивающее гневом, глубоко пропитанное пропагандой, казалось, только и ждало искры. И всякий раз, когда на горизонте Парижа возникала горящая точка, гонимая ветрами событий, мысли всех устремлялись к Сент-Антуанскому предместью и к той грозной случайности, воля которой положила у самых дверей Парижа эту пороховницу безумных страданий и жгучих замыслов.
Кабачки "Предместья Антуана", уже не раз упомянутые в этом очерке, приобрели историческую известность. В пору волнений там возбуждались горячими словами более, нежели вином. В них веял пророческий дух, и волны будущего омывали берег тогдашнего времени, воспламеняя сердца людей и окрыляя их души. Кабачки Сент-Антуанского предместья напоминают те таверны у Авентинского холма, которые были построены на месте пещеры Сибиллы и сообщались с глубокими подземными течениями вдохновений. Их столики были почти треножниками. Там пили ту чашу, которую Энний* назвал "сибиллинским вином".
Сент-Антуанское предместье — это народный резервуар. Революционные потрясения делали в нем пробоины, из которых текла верховная власть народа. Быть может, эта верховная власть могла ошибаться, как и всякая, но даже в заблуждениях она была велика по значению. О ней можно сказать то же, что античность сказала о слепом Циклопе — ingens {Неизмеримо огромен.}.
В 1793 году в зависимости от того, хороша или плоха была преобладавшая в те дни идея, был ли то день фанатизма или энтузиазма, — из Сент-Антуанского предместья появлялись или дикие легионы, или отряды героев.
Дикие. Объяснимся относительно этого выражения. Чего хотели эти ощетинившиеся, рассвирепевшие люди, устремившиеся на старый смятенный Париж, рыча и негодуя, с поднятыми пиками и с саблями в руках? Они хотели конца угнетению, конца тирании, гибели монархии. Они стремились добиться человеческих условий труда для мужчин, грамоты для детей, общественного внимания к положению женщины, они стремились к свободе, равенству и братству, удовлетворению хлебом и мыслью всех людей. Это святое и прекрасное дело они провозглашали как свою задачу, но наводили ужас, потрясая дубинами и кулаками. Эти "дикари" целиком принадлежат цивилизации. Они провозглашали господство права с остервенением, они хотели страхом и силой принудить род человеческий поспешить к дверям рая. Они казались варварами, но были спасителями. Под маской ночи они несли ослепительный свет.
На первый взгляд и по внешности эти люди, мы согласимся с этим, дики и ужасны. Но эта дикость, этот внешний ужас — во благо. Есть другие люди — улыбающиеся, расшитые золотом, украшенные лентами и звездами, в шелковых чулках и белых плюмажах, в желтых перчатках и лакированных башмаках. Они, опершись локтем на бархатный столик около мраморного камина, настойчиво и незаметно работают над законами и ведут политику сохранения прошлого: средневековья, божественного права, фанатизма, невежества и рабства, невыносимого труда, войны, восхваляя вполголоса и с мягкостью прелести сабельных ударов, костра и эшафота.
Что касается нас, то в случае необходимости произвести выбор между этими "варварами в цивилизации" и "цивилизаторами в варварстве", мы, конечно, остановим свой выбор на революционных варварах.
Но, благодарение небу возможен еще выбор. По существу нет необходимости ломать копья, и не было ее в прошлом. Мы не хотим ни монархии, ни террора. Мы стремимся к естественному движению вперед. Смягчить этот путь — вот задача божественной политики.
© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2024
Обратная связь